Газетные статьи о Пинежье

[Gamakatsu]

"Московский Комсомолец", материал размещен 28 октября 2009

Архангельский "пират" получил 11,5 лет за угон теплоходов

По данным прокуратуры, неработающий 23-летний мужчина, житель Архангельской области летом 2008 года взломал замок и проник в рубку принадлежащего детскому дому теплохода "Дачник" и около трех часов катался на судне по реке Пинега. Через несколько дней у "пирата" вновь возникло желание покататься по реке, и он тем же способом угнал теплоход "Труфаногорец", принадлежащий частному лицу. Покатавшись на судне около четырех часов, угонщик покинул его, прихватив магнитолу, спиннинг и другое имущество почти на 7 тысяч рублей.

Суд признал угонщика виновным в совершении преступлений, предусмотренных частью 1 статьи 211 УК РФ (угон судна водного транспорта) и частью 1 статьи 158 УК РФ (кража).

Источник - http://www.mk.ru/incident/news/2009/10/ ... hodov.html

[Gamakatsu]

Российская охотничья газета № 693 от 6 ноября 2007 г.

ПРЕНЕБРЕЖЕНИЕ СПАСАТЕЛЬНЫМ ЖИЛЕТОМ СМЕРТЕЛЬНО ОПАСНО

КАЖДЫЙ ГОД НА ВОДОЕМАХ РОССИИ находят смерть от 10 до 15 тысяч человек, пишет в газете «Пинежье» госинспектор ГИМС МЧС России Андрей ТЕЛИЦЫН. Причем по независящим от них причинам тонут, может быть, сотни. Остальные– из-за нарушения элементарных правил безопасности. В Пинежском районе Архангельской области в этом году погибло уже тринадцать человек.
Такая печальная статистика повторяется из года в год. Людей не могут остановить рисковать своей жизнью ни призывы о соблюдении мер безопасности представителей власти, ни административные взыскания, ни информация в средствах массовой информации о частых несчастных случаях на рыбалке. Вот последние из них.
У деревни Нюхча на реке Пинега 14 октября затонула лодка с рыбаками. Один рыбак утонул. Еще один пока не найден. 16 октября на Карась-озере утонули 2 рыбака.
Основные причины гибели: нарушение правил безопасности, злоупотребление алкоголем, неукомплектация лодок спасательными средствами. Если рыбак приобрел лодку, дорогостоящие рыболовные снасти, неужели трудно отдать 100-200 рублей и купить спасательный жилет? Этот спасательный жилет, может быть, пригодится всего один раз в жизни. Но этот случай «раз в жизни» для кого-то может стать последним.

Уважаемые любители рыбалки, выезжая на воду на лодке, соблюдайте меры безопасности на водоемах, и тогда рыбалка станет вам в удовольствие.

Источник - http://www.mk.ru/editions/rog/article/2 ... nform.html

[Gamakatsu]

Журнал «Вокруг Света» № 8(2550), Рубрика «Человек и его дело»

Живет на Пинеге мастер

— Ну что... пофантазируем? — по-свойски подмигнул мне Анатолий Мысов. Он переминался с ноги на ногу, как застоявшийся конь, выказывая всем своим видом полную готовность ехать, двигаться, лететь куда глаза глядят. Только бы не оставаться дома! Опостылело ему это вынужденное домашнее сидение с бесконечным мытьем посуды, подметанием полов и разглядыванием редких прохожих за окном. Зимний охотничий сезон у него окончился, а весенний еще не начался — нечем заняться вольному человеку! Поэтому мое появление в верхнепинежском поселке Палова Анатолий расценил как возможность встряхнуться, развеяться, повеселить, распотешить душу. Куда только подевалась его степенность и спокойная рассудительность?!

— Предлагаю три сюжета,— бодро говорил Мысов, влезая в телогрейку и выискивая глазами запропастившийся коробок спичек.— Изюгу-избушку помните? Мы там с вами как-то ночевали, отсюда не больше десяти километров. Встанем на лыжи — и айда. Печку натопим, пофантазируем, а? Там запас дров есть, лежанки с одеялами. Заодно и капканы проверим. Вы как?

У меня таких избушек по Пинеге штук пять разбросано. И самая дальняя — Васюки, семьдесят два километра вверх по реке. Может, слышали? Это ж работа такая — охота, о-го-го! На две тыщи пушнины в год должен сдать, это норма. А когда и в какие сроки, уже моя забота. Я сам себе начальник и подчиненный.

— Ну а второй сюжет? — поинтересовался я.

— Мишу подымать будем,— шепотом сообщил Анатолий и оглянулся на дверь.— Спит больно сладко, мне одному не управиться.

— Кто это — Миша? — Я сделал вид, что не понял.— Сосед ваш или родственник?

— Медведь,— серьезно сказал охотник.— Залез, понимаешь, в завалящую берлогу, и хоть бы хны. И где место выбрал для спячки — в километре от дороги! Совсем не боится человека! Прямо на делянке устроился, пыхтит, как пожарник.— Мысов выбежал в жилую горницу и снял со стены ружье, прокричав оттуда: — Я вас вторым номером поставлю и шестнадцатый калибр с двумя жаканами выдам, а сам с собаками подымать пойду. Вы как?

— Нет,— не согласился я.— Пускай себе спит!

— Нет, так нет,— охотно отозвался Анатолий и повесил ружье на место.— Тогда Мужиково! Решено и подписано — едем в Мужиково к Старцеву. Посидим, пофантазируем, а? Он вам столько всего порасскажет — о-го-го!

— Так ведь умер Василий Васильевич. Вы сами мне об этом писали. Лет десять назад как умер.

Мысов развел руками и сказал с некоторым раздражением:

— Василий Васильевич — это отец, а Иван Васильевич — его сын. Вот к сыну-то и поедем. Он там целый поселок выстроил. Белореченск называется. Белореченск тире Мужиково — это кому как нравится... Ну встали и пошли!

Тринадцать лет назад, когда я впервые побывал в Паловой, Анатолий плавал мотористом рыбинспекции, обслуживал самый дальний участок реки, до верховьев. Я хорошо запомнил его узкую, похожую на пирогу лодку, «впряженную» в двадцать лошадиных сил мотора «Москва».

Сколько таких суденышек сделал Мысов за свою жизнь, он и сам не помнил. А ведь не простая это лодка — осиновка! Или, как ее еще называли, долбленка, душегубка, стружок. Выдолбленная из цельного осинового бревна, она была удивительно маневренной и легкой, несмотря на семиметровую длину. И к тому же абсолютно непротечной. Никакие пороги, никакие перекаты не были опасны ей, она уверенно обходила мелководья и травянистые заросли. А когда надо, моторист одной рукой, без всякого напряжения, затаскивал лодку на берег.

Хорошо помню, как мы расселись в лодке, чихнул, взревел мотор, и осиновка, высоко вздернув нос, понеслась против течения, раскидывая по сторонам хлопья пены. Пинега была здесь узкой и какой-то домашней — такой Пинеги видеть мне еще не приходилось.

Возле Мужикова, куда мы тогда плыли, работали лесозаготовители. Разработки велись в основном вблизи реки, что же касается дальних боров — беломошников и зеленомошников, то они оставались в то время собственностью природы. Добраться туда можно было потаенными тропами и только зимой — по «ледяночке». Но Мысов говорил мне, что и сюда, в пинежские верховья, скоро протянут с берегов Северной Двины бетонную дорогу. От нее в разные стороны разбегутся сотни километров веток-времянок, они-то и приведут к нетронутым борам и чащам. И Мужиково станет центром нового лесопромышленного района.

Мы миновали одну живописную излучину, другую, и перед нами открылся крохотный, в цветах бугор посреди тайги, дружная стайка избушек и амбаров, прижавшихся почти к самой воде. Все население Мужикова спешило нам навстречу: Василий Васильевич Старцев, его жена, сестра жены и две лохматые собаки.

Еще в Паловой я был наслышан о том, что хозяин живет здесь безвылазно многие годы, и ожидал встретить хмурого нелюдима с недобрым взглядом, эдакого пустынника-анахорета, отрешенного от благ цивилизации и, быть может, даже чем-то обиженного жизнью. Но к нам спускался с берега бойкий старичок в белой рубахе, и глаза его лучились радостью предстоящей встречи. Руки его нетерпеливо тянулись к лодочному тросу, чтобы зачалить нас в удобную бухточку, и еще он кричал жене, чтоб побыстрее ставила обед: народ приезжий, чай, проголодался...

По дороге в избу я спросил у Василия Васильевича, как он живет здесь, чем занимается круглый год. Ведь какие нервы нужно иметь, чтобы не впасть в отчаяние посреди пурги и зверья, когда лишь только дым из трубы, да лай собак, да подслеповатое оконце с тусклым мерцанием керосиновой лампы напоминает о присутствии человека. Мужиково — последний населенный пункт, выше по реке уже никто не живет.
— Дальше все лес да бес,— балагурил Старцев. Под «бесом» он подразумевал птицу и зверя.— От них и кормимся. И что один недодаст, у другого добудем...

Уже в избе Старцев показывал запасы солений, варений и маринадов, запечатанные в трехлитровые банки, и это доставляло ему удовольствие.

— А зимой не скучно? — допытывался я.

— Некогда скучать-то,— суетился старик, заваривая чай и раскладывая по тарелкам соленые грузди и маслята. Он протянул руку в сторону окошка.— Эвон какая обширность разработана. Сиди и гляди — все сыт будешь. Рыба — та сама в руки просится. Пушнины сей год на тысячу рублей сдал, и все боле белка и куница... Я ведь грамотный,— сказал Старцев и внимательно посмотрел мне в глаза: мол, за того ли ты меня принимаешь, столичный незнакомец, и все ли поймешь в нашей жизни, если нет у тебя привычки к лесной тишине; а я вот хозяин и владыка здесь на многие десятки верст, и держат меня тут не деньги, а воля и простор...

— Книжки зимой почитываю, радио слушаю,— продолжал он.— На вертолете с экспедициями разными лес облетываю. У нас ведь дорога будет, может, слышал? А мост через речку, сказывают, совсем рядом поставят. Во-о-н у тех амбаров...

— Ну а хозяйка как? — не отставал я.

— Дак я один зимой-то. Один! — смеялся Старцев.— Женка к детям жить переезжает, а я один, с собаками. Медведи, быват, захаживают, волки. И ничего, не трогают... Да вы садитесь, садитесь,— тянул он меня и Мысова за стол.— Чаю попьем, ухи похлебаем.

И мы пили чай в старцевской избе, а после, обливаясь потом, ели забористую уху из окуней и хариусов. И неприхотливо разматывался клубок застольной беседы.

Потом я вышел на крыльцо. Внизу густой, застывающей лавой катилась река, лениво ворочалась на перекатах, закручивая в веретенца седой туман. С ближнего озерка снялась пара уток и с тугим плеском стала набирать высоту. Переменчиво и неуловимо мерцали дальние леса за рекой, влажная луговина с желтыми купальницами, замоховевшие, вросшие в землю амбары, и было так тихо, звеняще и тревожно тихо, что не верилось: неужели еще есть на свете такая тишина?..

В автобусе, который курсирует между Белореченском и Паловой, отвозя и забирая школьников, я вдруг подумал, что новая встреча с Мужиковом едва ли сулит что-нибудь хорошее... Ребята толкались и бузили — ну, им это положено по возрасту, а взрослые с угрюмой деловитостью обсуждали, кто, сколько и где напилил «кубиков» леса и какие товары доставили нынче в магазин. «Третий сюжет» Анатолия Мысова вызывал в памяти десятки лесных поселков, какие не раз доводилось видеть в Архангельской области. Вроде бы не поселок и не деревня, а так — какое-то временное прибежище в лесу, сирое и неприветливое. Улицы беспорядочно забиты разными пристройками, сараюгами, поленницами дров, среди которых слоняются жирные коты и бездомные собаки; кругом горы опилок, изломанных сучьев, завалы гниющих пней, а на проезжей части разливы бурого месива. Не знаю, как приезжие лесорубы, но я чувствовал себя в таком поселке неуютно. Да и само название — Белореченск! Кому только в голову взбрело менять такое хорошее и давнее имя — Мужиково?!

Но вот автобус остановился посреди леса, и Анатолий сказал: «Все, встали и пошли!» Я смотрел и не верил глазам: какое ухоженное и красивое место! Еловые куртины, березовые рощицы — и стройные ряды брусчатых домиков, все ладные, затейливые, а между ними дощатые тротуары. И никаких сараюшек, никаких завалов мусора. Бетонное полотно дороги осталось в стороне, за молоденьким леском, там же размещались пилорама, нижний склад, котельная и другие службы нового лесопункта. Мы шли по поселку, и я физически ощущал, что дома поставлены именно там, где они просились. Архитектура поселка словно вырастала из местности, а не навязывалась извне.

— Ну а где же Пинега, где старое Мужиково? — спросил я нетерпеливо.— И где, наконец, первостроитель Старцев-сын?

Поселок был удобен и современен, но мне не хватало в нем памятных сердцу избушек и амбаров, прилепившихся к берегу реки.

— А вы не торопитесь,— довольный моим нетерпением, отозвался Мысов.— Никуда не убежит от вас Мужиково. И Старцев Ваня никуда не денется. Он сейчас в отпуске. Сидит, должно быть, дома, чаи гоняет да нас поджидает...

Мы стояли сейчас на том самом угоре, где я впервые увидел когда-то старого хозяина Мужикова. Было радостно, что все оказалось на своем месте — и замоховевшие амбары, и две избушки с подслеповатыми оконцами, и покосившаяся изгородь. Чуть в глубине выделялся свежим тесом недавно поставленный дом, где жил Старцев-сын с семьей, а правее размахнулись опоры железобетонного моста через реку. По нему катили тяжелые лесовозы со штабелями древесины.

В сенях нас встретила дородная хозяйка с властным лицом, эдакая пинежская Марфа-посадница. Мысов как-то сразу сник, стушевался, и я подумал, что при супруге Старцева посидеть, «пофантазировать» нам, видимо, не придется. Она взялась за меня с настойчивостью следователя: кто такой, откуда, где работаю, по какому делу приехал,— и только после этого пошла звать мужа, который, оказывается, чинил лодку на повети. Начало не предвещало ничего хорошего, и я предложил Анатолию:

— Может, смотаемся, а? Вы как?

Но он решительно замахал руками:

— Иван Васильевич — о-го-го! Это тот самый человек, который вам нужен. А супруга... А что супруга? Разовьется, развеется!..

И он оказался прав. Через порог шагнул ладный коренастый человек и, кажется, занял собой всю горницу. Во внешности ничего примечательного, да и ростом не вышел, а голос такой трубный, раскатистый. Прямо как по заказу упала кочерга, и ложки задребезжали в стаканах. Будто вихрь пронесся по светлой горнице.

— Историческое дело! — гремел хозяин.— Ну, жена, принимай гостей!..

Мне показалось, что делового разговора не получится, уж больно шумен был хозяин, но он так толково и складно, с полной цифровой выкладкой принялся объяснять, почему поставили поселок именно в этом месте, а не в другом, что я понял его состояние. Просто человек хорошо поработал и получил удовольствие от своей работы, разогнал кровь, да и лодку, видимо, залатал на диво. А тут еще Анатолий нагрянул, друг давнишний, а с ним гость, который про батьку писал,— как тут не порадоваться, не возликовать душой!

Был Иван весь нараспашку, весь от души, как река, вышедшая из берегов, весь из острых граней и крутых, необъезженных страстей, быстрый, горячий. «Да» так «да», «нет» так «нет», а остальное от лукавого. Подумалось, должно быть, достается от него людям с вялым, разлинованным мышлением, и какое, наверное, воодушевление испытывают молодые плотники, работающие с ним...

Еще в Паловой Анатолий Мысов рассказал мне такой случай. Весной 1949 года в верховьях Пинеги образовался огромный залом древесины. Вообще при сплаве вовремя пустить лес в реку — большое искусство. Если начать окатку бревен раньше срока, то бревна по стремнине примчатся к запани и будут давить на нее огромным своим весом, помноженным на скорость течения. Дело опасное и рискованное. А если немного промедлить, то лес разнесет по заводям, тиховодинам, посадит на песчаные мели — и прощай высокосортные штакетник и брус! Чутье сплавщика — это чутье крестьянина-сеятеля, знающего положенное время.

А тут случилось так, что в узкой горловине застряло сразу тысяч двадцать кубометров. Река желтого леса, выплескивая воду на берег, растянулась на добрых два километра. И затор все ширился, разбухал: в хаосе, в беспорядке бревна залегли до самого дна, громоздились друг на друга. Опытные сплавщики сбились с ног, пытаясь выцарапать из завала опорные бревна, чтобы сдвинуть всю массу с мертвой точки. Инженеры леспромхоза пригнали всю имеющуюся технику. Рабочие опутали залом металлическими тросами. С натугой ревели тракторы — все напрасно... И тут вышел вперед парнишка-сплавщик и сказал: надо взрывать! «А потери?» — возразили ему. «Потери, конечно, будут,— согласился парнишка.— Но я все рассчитал, поглядите». И он показал, в каких местах нужно заложить аммонал и сколько. Взрыв огромной силы потряс реку, и бревна, словно конница, понеслись к генеральной запани Печки. Как потом выяснилось, потери составили меньше десяти процентов. В боевых условиях за такую операцию полагался бы орден: как-никак тактическую смекалку проявил человек. Но Ваньке Старцеву вручили кирзовые сапоги, и он был счастлив.

Анатолий все пытался подзудить Старцева, чтобы он сам рассказал эту историю, но Ивану Васильевичу припоминались какие-то смешные и нелепые случаи, которые с ним когда-то приключались,— и как он «напужался», «оплошался», и как растерялся, и какой нагоняй получил от начальства, и почему-то он всегда оказывался в дураках. Долго не утихал его громоподобный голос, прерываемый раскатами смеха. А мне думалось: когда люди выхваляются недостатками — это не беда; страшнее, когда кичатся своими достоинствами...

Из кухни пришла хозяйка, и на какое-то время установилась относительная тишина. Разговор потек плавно, спокойно. К своему удивлению, я узнал от Александры Максимовны массу любопытных подробностей о прошлом деревни Мужиково. Оказывается, Мужиково было не единственным поселением на верхней Пинеге. Курье гузно, Титицы, изба Федосеева, изба Лебяжья, изба Васюки — так назывались поселения по верхнему течению, где еще не так давно жили люди.

Ну а ныне покойный свекор, Василий Васильевич, тот поселился в Мужикове еще в 20-е годы и за вычетом четырех лет, что прошли на войне, провел здесь всю жизнь. С трудом верилось, что тут был когда-то лесопункт, начальная школа, рабочее общежитие, даже аэродром, куда приземлялись маленькие самолетики. Из Согры, центра сельсовета, тянулись столбы электропередачи, лес вывозили на конях, по «ледяночке». А когда началась война, лесопункт закрылся. Потом в Мужикове поселились новые люди — стали разбивать пашню, сажать картошку, сеять овес и рожь. Но недолго они удержались в этих глухих местах... И только Василий Васильевич до конца дней своих оставался верным стражем Мужикова.

...Прибежали с гулянья маленькие внуки хозяев, и изба словно раздвинулась, раздалась плечами, окрасилась ровным апельсиновым светом от абажура. Зашумел самовар, выбрасывая к потолку колечки пара. Старцев взялся за гармонь.

На следующее утро Иван Васильевич повел меня в новый поселок. И повел не той дорогой, что мы вчера шли с Анатолием, а в обход, окольной, одному ему известной тропинкой, по которой в детстве он гонял коней на водопой.

— Здесь часовня когда-то стояла староверская. Историческое дело!

Старухи мужиковские по праздникам в ней моленья устраивали. Деньги здесь хранили, свечи, хоругви, полотенца пестрядинные... А там мы бруснику брали. Ведрами брали, двуручными корзинами. Брали, брали и не могли набраться. Что, не верите? Да хоть у женки моей спросите...

Голос его на свежем воздухе потерял свою ударную силу, и все же стайка синиц предусмотрительно перелетела на другую березу.

— А вот там коттеджик стоит зеленый, видите? Моя, между прочем, работа. Первый дом нового Мужикова.— Так же, как и я, Иван Васильевич еще не освоил название Белореченск, хотя и считался первожителем нового поселка.

Взглянув на Пинегу, я определил по знакомым ориентирам, что именно по этим местам мы бродили когда-то с Мысовым и Старцевым-старшим, продирались сквозь заросли крапивы и жалкого, рахитичного осинника, и ни одна примета не выдала тогда, что здесь когда-то жил человек. Василий Васильевич помалкивал, высматривая среди перепутанных трав стебельки зверобоя, мяты и чистотела. А сам я не мог отличить таежные джунгли от той буйной поросли сорной травы, которую оставляет после себя человек, точнее, брошенное человеческое жилье. Природа взяла обратно отвоеванное человеком пространство... И не каждый, наверное, догадался бы, посетив на склоне лет родные места, что эту брошенную полоску земли он исходил в детстве босыми ногами, бегал по ней в школу, на рыбалку, провожал девушку и по ней же ушел из отчего дома искать свою судьбу и призвание.

Сын Старцева, Иван Васильевич, дважды уходил из Мужикова и теперь вот снова вернулся, наверное, навсегда.

— А с чего все началось? — спросил я у него и по глазам понял, что он уже давно ожидал этого вопроса.

— В 74-м году я работал техником-лесоводом и жил в Паловой. А как батьку похоронили, меня сюда призвали. До этого здесь не одна экспедиция поработала — и из Гипролестранса, и из Архлесстроя, и бетонка с Северной Двины была почти построена. Третьего апреля получил донесение — приезжай за машиной ЗИЛ-131. И вот с сыном Колькой мы пригнали эту машину из Двинского, груз кой-какой доставили, оборудование. И стал я здесь чем-то вроде сторожа.

Потом баржи пришли по большой воде, выгрузили мы трактора, горючее, стройматериалы. И Мовсесян Рафаил Багдасарович пожаловал, управляющий Архлесстроя. «Давай,— говорит,— Старцев, забивай колышки, размечай поселок. Будешь его первостроителем. И оформим мы тебя мастером Пинежского стройучастка». Историческое дело! Я — что, я не против! «Только,— говорю,— сначала дорогу на Палову прорубить надобно, четырнадцать километров с половиною, ежли по прямой. Без этой дороги нам никак нельзя. Хватит жить раками-отшельниками, как доселе тут жили. Где кончается дорога, там и жизнь кончается». А Мовсесян сердитый, голос у него громкий — весь в меня: «Дороговато выйдет, товарищ Старцев, не потянем, пожалуй». А я ему. «Надо потянуть, Рафаил Багдасарович, обязательно надо. Дорого стоит дорога, а бездорожье обойдется в тысячу раз дороже. Сельсовет где? — спрашиваю.— В Паловой! Ремонтные службы где? В Паловой! Школа-восьмилетка где? Тоже в Паловой! Так что эти четырнадцать километров вам сама жизнь планирует...» Убедил начальника!

Вскорости получили мы бульдозер, направление дороге определили. А потом и дома стали строить, пилораму. Первые девять домов — под моим началом! И хоть проекты были утвержденные: что, как и на каком месте, я все по-своему учинил. Изыскатели тут с грунтами маленько напортачили, а проектировщики на них положились. А я гляжу — почвы-то для фундаментов не больно крепкие, сыпуны какие-то хлипкие: не устоит тут дом, поплывет. И вот нашел другое место, где печина была, крепкая такая порода, и там дома решил ставить. И себе дом тоже поставил. Рядом с батькиной избой, где на свет появился, и живу теперь там в подчинении матриархата,— заключил он с привычной ухмылкой.— Историческое дело!

Мы подошли к пилораме, и на нас обрушился разнобойный гул механизмов. Надсадный визг электропилы «Урал» сливался с могучим рокотом тракторного дизеля, в который наплывами входили сухие, отрывистые такты передвижной электростанции. К Ивану Васильевичу подходили молодые парни, здешние и приезжие, обменивались с ним крепкими рукопожатиями, уважительно хлопали его по плечу. «Когда на работу, Васильич?» — «Ну, вы даете, ребята! Я ведь только неделю как в отпуске».

Старцев ходил по пилораме, и его наметанный глаз находил досадные перекосы, помарки, недоделки. «Расплодили, понимаешь, узких специалистов, не продыхнешь! — бурчал он себе под нос, кидаясь исправлять допущенную небрежность.— Сплошь да рядом механики, электрики, операторы, у всех разряды да классы. А поставить телегу на колеса некому, печной под вычистить или пилу развести — ищи ветра в поле! Нет работников широкого профиля, повывелись универсалы!»

Сам Старцев за свои пятьдесят с небольшим лет освоил пять специальностей, начинающихся со слова «лес»,— лесоруб, лесовод, лесник, лесоустроитель, лесосплавщик. О том, что он первоклассный плотник, можно, пожалуй, и не говорить. При необходимости Иван Васильевич может заменить шофера, тракториста, столяра, электромонтера, конюха, печника, дояра. Кроме этого, природа одарила его крестьянскими навыками — он умеет пахать конным плугом, вить веревки, гнуть лошадиные дуги, чинить сбрую, валять валенки, делать лодки-осиновки — в этом ремесле он переплюнул даже Анатолия Мысова,— перегонять смолу, вязать рыбацкие сети. Много ли еще осталось таких искусников?

— Солнце выше ели, а мы еще не ели,— спохватился вдруг Иван Васильевич и проголосовал проходившему мимо самосвалу. Мы полезли в кабину. Под урчащую музыку мотора Старцев намечал программу на сегодняшний день: — После завтрака в ПМК наведаемся. Потом, если с транспортом повезет, на делянку смотаемся — посмотрите, как лес добывают. Новую ТЭЦ видели, что на берегу? Обязательно сходим! И на стройплощадку заглянем — это само собой. Поселок у нас здоровущий, только на один фонарь меньше, чем в Москве... А вечерком у заводи посидим, может, на уху что попадется. Вы как — не возражаете?..

Пос. Белореченск. Архангельская область
Олег Ларин, наш спец. корр.

044.jpg (39.98 КБ) Просмотров: 1254

045.jpg (13.55 КБ) Просмотров: 1254

Иван Васильевич Старцев, первостроитель Белореченска. Фото автора.

Источник - http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/3494/

[Gamakatsu]

Журнал «Вокруг Света», .№7 (2550) | Июль 1971

Пинежские саночки

300px-Pinega_aerosani.jpg (31.08 КБ) Просмотров: 1253

Тугая волна морозного пара ожгла лицо. Я проснулся и секунду ошалело соображал, где это вдруг очутился. Не было ни светлой кабины, ни спины «шеф-пилота» Мысова, и только отдаленный вой, напоминающий вой мотора, все еще связывал меня со сновидением, с бешеным бегом амфибии.

Но тут из молочной ледяной пелены проглянулся угол русской печи, распахнутая дверь и отчаянно завывающий Шарик, которого тащил из сеней в избу заиндевевший Анатолий Изосимович. Стылый пар рассеивался медленно, будто бережно возвращал меня в реальный мир, в теплый уют низковатой зимней избы Пономарева, в старинную деревню Кевролу над рекой Пинегой.

— Мороз большащий! — сказал Анатолий Изосимович, разглядев, что я уже не сплю, и забросил шапку и рукавицы на полок, приколоченный над дверью.

Со вчерашнего дня, видно, холода еще наддали — утреннее солнце нежно красило лиловым и желтым крепкий, в палец толщиной узорчатый иней на стеклах. Всю последнюю неделю февраля морозы над Пинежьем крепчали и крепчали. Но сегодня-то по календарю начиналась весна...

Я вспомнил, что сегодня первый день весны и хочешь не хочешь, а надо уезжать, пора. И потом в Едому еще хотелось заскочить хоть на часок. Уж больно красива, говорили, эта деревушка.

— Уеду, пожалуй, сегодня, — нерешительно сказал я. — Вот в Едому схожу — и на аэродром. Успею?

— Пошто так? — удивилась Вера Никитична, жена хозяина, выглядывая из-за занавески у печи. На добром, с ямочками, лоснящемся лице играли отсветы алого печного жара. — Гости-и! Небось не тесно...

Анатолий Изосимович решил сам показать кратчайший путь в Едому, да и дела у него были на совхозном конном дворе, и мы вышли вместе. В резком, колючем и прозрачном воздухе до Едомы, до ее темных домов, казалось, рукой подать. Километра два, не больше, было напрямик. Но наст еще не окреп, проваливался, и я вернулся на тропу и послушно двинулся за Пономаревым отыскивать наезженную едомскую дорогу.

Она начиналась в веере санных следов, почти сразу за конным двором, так что Анатолию Изосимовичу не пришлось далеко уходить от своих дел. Он махнул рукой, давая мне верное направление, и стал закладывать сани, готовясь отправиться к неблизким стогам за сеном.

Я поглядел, как он справляется с закостеневшей упряжью, и представил, как в далеком селе Пинега, в полутора сотнях верст отсюда, в это время «закладывает» свои красные саночки Мысов, обжигает голые руки о морозный металл и поминутно дует на пальцы...

Едомская дорога пересекала большое снежное поле. Оно было розовым от лучей низкого солнца, в ложбинах лежали голубые тени. «Мысов бы проскочил на машине это пространство минуты за две», — подумал я. Это была лучшая дорога для амфибии — целинные глубокие снега, лучшая из всех дорог, которые упоминались в рекламном проспекте «Авиаэкспорта»: «Рыхлый снег и вода, полыньи и ломающийся лед — вот трассы аэросаней-амфибий, созданных в конструкторском бюро А. Н. Туполева. В условиях бездорожья, по воде и снегу аэросани-амфабия способны перевезти полтонны коммерческой нагрузки на расстояние 300—500 километров с крейсерской скоростью 50—70 километров в час...»

Яркую рекламную книжицу подарил мне в пинежской гостинице Глеб Васильевич Махоткин, ведущий конструктор ОКБ Туполева. Вместе с другим москвичом — инженером-конструктором Лиоповым и главным инженером архангельской транспортной конторы связи Мотрошилиным он приехал в Пинегу на эксплуатационные испытания последней машины.

Далекая северная река не случайно была выбрана для испытаний и службы аэросаней-амфибии. Здесь наилучшим образом могли быть проверены и использованы все универсальные возможности новой машины с маркой ТУ.

Река Пинега, вековая дорога, издревле связывающая на протяжении семи сотен километров прибрежные селения, была и оставалась дорогой ненадежной. Летом река мелела, ее перегораживали многочисленные перекаты. Зимой заваливали непроходимые глубокие снега... Долгие ледоходы и ледоставы начисто прерывали всякое движение по реке — ни плоскодонка, ни аэросани на широких лапах-лыжах пройти не могли. И на берегу легкие пути были заказаны — болотистые топи, озера, речушки и таежные чащи твердо держали Пинежье в плену бездорожья. Лишь исправно гудели в воздухе независимые АНы, ИЛы и вертолеты, но никто внизу не ждал, что в каждой деревне со временем появится собственный аэродром. И потому проверенным транспортом, небыстрым, но надежным, в хозяйстве пинежан оставались саночки да осиновый стружок — крепкая, точно литая, лодка, сработанная из цельного ствола.

При нужде сани шли в ход не только зимой. Один путешественник, описывая свои скитания по Пинеге в прошлом веке, с удивлением отметил, что на санях ездят и в летнюю пору, прямо по травам. Вот, мол, до чего темные люди эти пинежские затворники...

Но, наверное, не так уж прост был тот возница, что первым догадался пустить по топям, по заболоченному лугу свой зимний экипаж, пустить там, где лошадь еще продиралась, а телега бы увязла бесповоротно. Это была неплохая идея — создать всесезонные саночки, саночки-вездеходы...

...В синих рассветных сумерках Пинегу будит рев авиационных моторов. Над Афутинским озерцом, что стало базой почтовых аэросаней КА-30, вздымаются от винтов снежные смерчи. Весело, многолюдно в этот час на Афутинском озере! Водители, их помощники и механики забрасывают в кузова мешки с почтой, коробки с кинофильмами, фанерные ящики с посылками. Оглядывают и прослушивают в последний раз свои машины, сталкивают их с жердей-подставок (жерди — это чтобы лыжи не примерзли). Последние пассажиры пробиваются к водителям с просьбой подбросить их до попутных деревень и торопливо и радостно суют в теплые кабины свои пожитки. Под ногами вертятся любопытные пинежские псы.

Наконец все готово для дальней дороги, и аэросани КА-30, мягко приседая и покачиваясь, точно готовые к прыжку звери, медленно трогаются с места. Они сторожко нащупывают путь лыжами, но, скатившись вниз по речному берегу, быстро набирают скорость и расходятся: одни идут вниз по течению, в Леуново, другие — вверх, в райцентр Карпогоры. Искусственный буран стихает.

На заснеженном льду остается низкая красная машина. И возле нее Геннадий Семенович Мысов. Двадцать лет Мысов водит аэросани и перевидал их на своем веку не один десяток. Он вернулся из армии в пятидесятом году и сел за руль НКЛ-16, деревянных, неотапливаемых саней. Он до сих пор помнит ледяную кабину и вечно замерзшие ноги в армейских кирзовых сапогах. И еще помнилось, как встречал на этих санях почтовых лошадей из Архангельска. В Леунове перегружал с лошадей на свои саночки самое срочное — газеты, письма, а уж посылки так, на конной тяге, и ползли в Пинегу. Потом пришли на Афутинское озеро «Север-2», затем КА-30... Все быстрее и быстрее пролетали за стеклом перед Мысовым знакомые пинежские места, все короче и короче делались остановки. Отступала с пинежских просторов тишина, попривыкли в прибрежных деревнях к реву авиационных моторов... Да, недавно еще сутки скакали сюда на почтовых лошадях от Архангельска. И вот он сам пригнал из города новую туполевскую машину...

Она непохожа на КА-30 и напоминает гоночный автомобиль, только без колес. Лыж у амфибии тоже нет. Машина просто лежит на брюхе. «Не на животе же она ползет, — думаю я. — Наверное, на ходу что-нибудь там снизу выдвигается...»

У кормы амфибии хлопочет над мотором Мысов, и Анопов с Мотрошилиным пришли к саням из теплого гаража, но спрашивать я не тороплюсь — можно попасть впросак. И тут вспоминаю про книжицу. Так, посмотрим... «Аэросани-амфибия используются как средство связи, перевозки грузов, пассажиров и проведения спасательных работ в условиях бездорожья...» Не то. «Аэросани-амфибия проходят заросшие водоемы, мелководье глубиной до 0,05 метра и даже отмели протяженностью 50—100 метров... Плавные формы амфибии, отсутствие выступающих частей позволяют проходить по метровому кустарнику и редкому лесу...» Так на чем же она все это проходит? «При движении по твердой дороге машина идет на длинном киле, сглаживая все неровности поверхности. Малая удельная нагрузка на специально спрофилированное днище (меньшая в шесть раз нагрузки на лыжи обычных аэросаней) позволяет глиссировать как по снегу, так и по воде с высоким гидродинамическим качеством...» Значит, все-таки на брюхе!

Я ложусь на снег и пытаюсь рассмотреть, что это за чудо-днище. И тут замечаю, что рядом останавливаются мохнатые унты. Подошел Махоткин. Он присаживается, пытаясь отгадать, что меня так заинтересовало, и в глазах его прыгают лукавые чертики. Махоткин всегда готов к розыгрышу. Днище амфибии черное и вроде бы даже мягкое.

— Полиэтилен, — говорит Махоткин. — Температура плавления сто тридцать градусов. Сталь не годится — примерзает. Оставишь машину на морозе — потом ломом отколачивай.

Полиэтилен? Допустим. По снегу и воде. Хотя смотря какой снег, а то и почище наждака бывает. А по «ломающемуся льду» и «метровому кустарнику»? Тоже на полиэтилене? Шутка! Клочки по закоулочкам... Но на всякий случай я молчу. Может, и вправду полиэтилен, на подметки же ставят.

— Ничего, держит, — успокаивает Махоткин. — Сам поглядишь. Сейчас в Суру пойдем.

До села Суры в верховьях Пинеги и обратно больше полутысячи километров бездорожья. Заструги, торосы, снежное болото, прикрывшее мертвую реку.

Мысов, Мотрошилин и Анопов уже в кабине. Мы с Махоткиным присоединяемся к ним и задраиваем дверцы-люки.


— На дыру не садись, сгоришь, — не оборачиваясь, вяло предупреждает меня Мысов и трогает ручку газа.

Я поспешно отодвигаюсь от отверстия отопителя в задней стене кабины.

Мотор начинает реветь как у стартующего самолета. Впрочем, чем эта штука не самолет? Крыльев только нет. А движок подходящий — 260 лошадиных сил. Мы трогаемся.

На приборном щитке вижу датчик давления масла, температуры. Ручка газа как у АН-2. Маленький круглый компас в черной лунке качается и крутится, будто зеленоватый земной шарик в безднах космоса.

Несутся за стеклом пинежские берега: обрывы пыльных красных рухляков, желтые скалы, деревушки, запорошенные ельники. Я знаю, что амфибия по хорошему снегу бегает со скоростью до 150 километров в час. Сейчас она идет километров восемьдесят, девяносто и лишь на участках, которые кажутся Мысову подходящими, значительно прибавляет скорость. Махоткин глядит на приборную доску и недовольно ворчит: «Две тысячи оборотов в минуту... Вчера на полутора тысячах, пожалуй, побыстрее шли». Это значит: снег ему не нравится. Снег сегодня не такой скользкий, как вчера.

Я откидываюсь назад и отдаюсь во власть сладкого чувства стремительного полета. Мы летим по зачарованной бездорожной Пинеге...

...Удивительно было перенестись сразу после бешеных гонок на амфибии в неторопливый быт дома кеврольского старожила Анатолия Изосимовича. По утрам дивный запах шел из прикрытой печи, и Вера Никитична, выждав, выкладывала на широкую доску румяные шаньги, калитки с пшенной кашей, закрученные по краям хитрыми узорами, ржаные солоники с брусникой. А однажды выкатила прямо на стол что-то круглое, пропеченное, с хрустящей корочкой, и я попытался отгадать название этого нечто, а Вера Никитична в удивлении рассмеялась ласково: «Дак колобок это...»

Самым интересным, конечно, были истории, рассказываемые по вечерам, когда все дела переделаны и на столе шумит сияющий самовар, а за окнами гулко стреляет от мороза дерево колодезного журавля.

И про масленичные катушки, горки высокие и длинные, что выстраивали на берегах в конце февраля, как раз в это время, и на них, на знаменитые кеврольские катушки, собирались с окрестных деревень не только парни и девушки, но и старики, каждый со своими саночками — легкими, гнутыми, бегучими. А главная катушка вот тут и была, под этим домом, на берегу курьи, речного залива... Вера Никитична вся уж в воспоминании, глядит в замороженное стекло. «Горки-то из плах настелют — така широка получица. И льдом закроют. А по краям — возвышеньце, чтоб не выпасть. И народу так ой сколько сбиреца! И на коньках едут, а на саночках парни кораблем сидят, а девки-то на коленях у них...»

И про игры на мечище, на лугу с травкой низенькой, что как раз напротив теперь правления совхоза, вспоминают хозяйка с хозяином. И про то, конечно, как ездили, да и сейчас ездят ставить сено по реке Юрасу, как о главном празднике рассказывали. А почему? Так надо Юрас самому увидать, какая там красота да приволье. Но попасть туда не просто, не всякий на стружке и заедет — сначала по Пинеге поднимаешься, потом по Юле-реке, вот тут-то и начнутся пороги тяжелые — Косливец, где «камень на камню», Разбойник-порог, порог Кукин. «Как с отцом-то первой я шел на шестах по порогам, шест бросил и на дно лег, такой страх вокруг», — вспоминает Анатолий Изосимович, усмехается.

Нелегко на стружке по порогам скакать, но сперва сам стружок сделать надо, а это наука особенная. Сейчас лодку себе кто в Кевроле может сам сделать? Ну, Фефилов Евдоким, да Черемный, да Иван Трубкин, да братья Подрезовы. И Анатолий Изосимович может. Вот весной-то и начнет новый стружок ладить. Перво-наперво ствол подходящий выбрать надо, корму и нос вытесать. Потом уж середину вынешь, вытешешь с осторожностью — с вершок толщины останется, и на огне распаришь — это у воды обязательно надо распаривать, загорится — плеснешь водицы. Над огнем стружок широко раздастся, разойдется. Вот тут опруги и вставляй. А опруги-то из еловых корней, саморослые, негнутые, по форме подобранные...

Мы мчимся в Суру. «Скольжение по снежной целине сравнимо с полетом», — вспоминаю я строки из проспекта, и тут амфибия действительно отрывается от земли, но ненадолго. С каким-то звонким треском и довольно жестко грохается оземь, но продолжает исправно бежать. Мысов неопределенно хмыкает — он прозевал очередную дорожку, пересекавшую наш путь. На большой скорости она сработала как трамплин.

— Это ничего, — говорит Махоткин. — Помню, испытывали мы первую машину. А она не металлическая была, деревянная. Так вот, выскочили мы из кустарника, а тут сразу какие-то заборы — околица, что ли. Жерди в руку толщиной. Снесли. А машине ничего. Крепкая получилась... А дорожки-то придется прокопать, — говорит он Мысову. — Проходы сделать надо...

Пока, насколько я понимаю, главное препятствие для амфибии — дороги, что пересекают Пинегу. Метров за сто сбрасывает каждый раз Мысов газ, а то и штурвал на себя потянет — амфибия, точно лыжник на горе, тормозит в снегу рулями «плутом», медленно переползает препятствие. Торосы Мысов огибает. Наверное, на торосах будут испытывать амфибию особо.

В Карпогоры, обогнав по пути сани КА-30, мы приходим меньше чем за три часа. Здесь заправка топливом — амфибия набирает полные баки, и снова вперед, к далекой Суре. Где-то около деревни Верколы первая серьезная остановка. Амфибия идет тяжело, температура двигателя растет. Анопову и Мысову не нравится, как ведет себя двигатель. Махоткин предполагает, что на днище образовалась корка льда — она всему виной, тормозит. Пока они дискутируют, Мотрошилин открывает багажник и достает лопату. Он быстро сооружает горку из снега и кричит Мысову: «Заезжай!» Машина забирается на возвышение, и теперь можно оглядеть все днище. Оно чистое, блестит точно полированное. Вот тебе и полиэтилен!

Мысов и Анопов подступают к двигателю...

Из Суры в обратный путь Мысов ведет машину уже ночью. Долго раздобывали авиационное масло для двигателя; захваченного с собой из Пинеги масла не хватило.

Анопов, подремывая, решает, что завтра надо проверить заправку маслом перед рейсом. Махоткин с удовольствием глядит, как космы пурги, не касаясь ветрового стекла, разлетаются в стороны. «Посмотри, посмотри, — говорит он восхищенно. — Форма-то у машины, а? Снег обтекает, как капельку!..» Постепенно, сморенные дальней дорогой, мы все начинаем клевать носами, и только Мысов внимательно глядит вперед, в светлый колодец, пробитый фарами...

Неделю амфибию гоняют в окрестностях Пинеги, придирчиво наблюдая за работой всех узлов и механизмов. И наконец наступает день, когда и Анопов, и Махоткин, и Мотрошилпн с легким сердцем могут разъехаться по домам.

— Держись шеф-пилота! — напутствует меня на прощание Махоткин. — Мысов эту машину лучше нас знает. Теперь он почту возить будет. Вот завтра в Леуново и сбегаете...

Но назавтра мы никуда не «бежим» — амфибия стоит на приколе: сорокаградусные холода приходят в Пинегу. «Голый» двигатель саней не утеплен и отказывается служить в такую стужу. Такие морозы даже для этих мест редкость. И амфибию к ним нужно готовить.

Механики во главе с Мысовым возятся у мотора, утепляют цилиндры асбестовой изоляцией. В перерыве, на перекуре в теплом гараже, Мысов вспоминает, как застряли они с Антоном Сивковым однажды на КА-30 меж Покшеньгой и Карпогорами... Вот это мороз был так мороз — в фильтрах бензин Б-70 застыл, кристаллами какими-то взялся. Руки побелели, когда фильтр-то чистили...

Холода не отступают, но теперь они амфибии не страшны, и ярко-красная машина каждое утро регулярно уходит в рейс. Заслышав издалека рев мотора, спешат к нам навстречу из прибрежных деревень почтальоны... Минутная остановка. Летят на снег мешки с почтой, и снова вперед, вперед.

Едомская дорога ныряет в распадок и тут же карабкается на крутой берег. Наверху я останавливаюсь и гляжу назад, на цепочку домов Кевролы. На краю вижу большой столетний дом Анатолия Изосимовича Пономарева. Даже на таком расстоянии он здорово выделялся — целая усадьба под крышей, а не дом. Он был под стать всей старинной Кевроле, растянувшейся по берегу Пинеги на несколько километров, соединившей в себе больше десятка мелких деревень, околков, «деревнюшек», как говорил Анатолий Изосимовпч. Дальний конец Кевролы теряется в дымке.

«А за околком Харитоново-Грибово, да и конец тут Кевролы. Да нет, Залывье еще, околок совсем малый. Николай Попов живет, да Васька Попов, да Василий Каракин, да дом Максима Попова — да сам-то не живет там, а живет в Шилеге, где дорогу железную ставят. Максим-то оттуда таку ищейку раз приволок — дак волк целый, два Шарика моих, и кусли-ивая!..»

Я выхожу на улицу Едомы. Из колодезных срубов струятся на землю ледяные водопады, а над ними поскрипывают от жгучего мороза большущие ворота. Деревянные кони, выгнув крутые шеи, глядят вниз с фронтонов домов, поднятых на подклеты. И так далеко от земли до замороженных оконцев, что только верховому под силу заглянуть в комнаты с улицы. Один к одному, тесно, на столбах-грибках стоят амбары, точно избушки на курьих ножках. Как в каждой пинежской деревне, амбары чуть отнесены от жилых домов па случай пожара — до сих пор в амбарах, случается, хранится самое ценное. Уйдет пинежанин из дома по делам, подопрет батожком дверь — и этого достаточно. А на амбарных дверях замки обязательно, формы особенной, с хитрым секретом...

За амбарами тропинка-путик в один след убегает в снежный сосняк, и за ним вдруг распахивается беспредельное пространство: крутой берег Пинеги с красавицей церковью, широченная лента реки, дальняя деревушка Шардонемь со столбами белых дымов. Нет лучшего места для прощания с Пинегой...

Санный обоз медленно ползет без дороги внизу, под щельей. Впрочем, что-то вроде дороги обозначается на сверкающем снежном покрове — темная широкая полоса, прямая, как по линейке проведена.. Так это же наш след! Здесь мы проскочили две недели назад на амфибии по пути в Суру и обратно...

042.jpg (48.89 КБ) Просмотров: 1253

В. Арсеньев, наш спец. корр.

Источник - http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/4599/

[Gamakatsu]

Журнал «Вокруг Света», №7 (2598) | Июль 1975

Путь каравану открыт

В оконце иллюминатора, словно в раму, вставлена картина под названием «Половодье», и я вижу синюю летящую реку, дальние леса над рекой и льдины, похожие на груды грязного хлопка. Еще вчера они бились в двинские причалы, стонали и лязгали, как товарный состав с ржавыми тормозами, давили друг друга, вставали на дыбы, поднимая к небу ноздреватые, истаявшие бока, а потом обессиленно падали, разбивались и плыли дальше.

Ночью в каюте я просыпался от этих звуков и выходил на палубу. В сиянии белой ночи река выглядела непрерывно движущимся конвейером, и только черные точки куликов и уток да темные прошлогодние бревна, очевидно, забытые лесозаготовителями на песчаных отмелях, нарушали белесые, чуть приглушенные ночью цвета весеннего разлива,

А сейчас мы стоим у впадения Пинеги в Северную Двину и ждем, когда пройдет последний лед. Путейский катер № 86 с полным комплектом километровых и створных знаков, с командой из шести человек и с провиантом на шесть суток должен идти вперед, на Пинегу, но инженер-гидрограф Епифанов, «король здешних вод», не торопится, заставляет судно маневрировать вдоль берега взад-вперед, выбирая подходящий зазор между льдами. Кстати, пинежский ледоход заметно обессилел, одряхлел и уже не представляет собой той грозной силы, которая еще вчера бухала орудийными залпами, вырывала с корнями деревья по берегам. Льдины теснились к причалам, слабо покачивались на воде и казались нестрашными.

— Последыши, — говорит Епифанов, читая глазами ледяные поля. — Рискнем, пожалуй, — и он лезет в рубку отдавать распоряжения.

Вздрогнув всем телом, катер разворачивается против течения и входит в устье Пинеги. Он идет прямо по льдинам, подминает их днищем, и те сшибаются лбами, крошатся, с тяжким стоном погружаются в воду и с шумом выныривают из-под кормы. Мы плывем уже больше часа — и никаких неожиданностей. Капитан Саша Морев радуется, помощник прораба Володя Визжачий радуется, матрос Коля Никитин тоже доволен: все идет как по маслу. И только с лица гидрографа не сходит угрюмое выражение.

— Ишь, развеселились! — И он круто бросает катер к левому берегу. — Смотрите!

Навстречу нам, в окружении множества обломков, плывет гигантская льдинина. Она размахнула свои концы почти на всю реку и даже цепляется за правый берег, выцарапывая оттуда пласты известняка. Мы вплотную прижимаемся к мелям, ищем мало-мальски удобную бухточку, чтобы избежать встречи с ледяной тушей, но она настигает нас и тащит назад. Скрипит металлическая обшивка, ревет, надрывается 75-сильный мотор, сопротивляясь десяткам тонн льда, помноженным на скорость течения. Дыбится, крошится лед, кричит Епифанов, но все напрасно: катер несет вниз, обратно, и мы бессильны что-либо сделать. Впереди невеселая перспектива «впадать» в Двину и все начинать сначала.

Но — это должно было случиться! — льдина не выдержала напора катера. (А может быть, собственного веса?) Она вдруг оглушительно треснула, и мы буквально втерлись в образовавшуюся трещину, раздвинули ее железными бортами и на малых оборотах спустя минут десять оказались на абсолютно чистой воде.

— Ну и дела, ну и приключения, — облегченно вздыхает Епифанов.

А капитан Морев, вытирая пот со лба, заключает:

— Эх, сейчас бы баньку справить! А, мужики?!.

На Пинеге я не впервые. Внешне цивилизация обошла этот край стороной — ни асфальта, ни телевидения, ни каменных домов. Московские газеты приходят лишь на третий день... Первое впечатление таково, что жизнь здесь течет степенно и размеренно, как часовой механизм, заведенный исстари. Кажется, что пинежане давно смирились со своим положением и даже не прочь пошутить, позубоскалить над своим якобы «провинциализмом», памятуя старую поговорку: «Назови хоть горшком, только в печь не сажай...»

Но приглядишься повнимательней и увидишь: Пинежье обновилось в последние годы, увеличилось население, вырос экономический потенциал края. В лесу работают трелевочные тракторы, вывозящие древесину. Рокочут в небе «Аннушки». В тайге работают партии геологов и геофизиков: земля Пинежья таит миллионы тонн целестина, миллиарды тонн гипса. Подозревают — и не без основания — нефть и газ. Полным ходом идет строительство железной дороги, которая в будущем соединит Пинегу с другой северной рекой — Мезенью...

И все же, как ни крути, жизнь этой окраины во многом зависит от ее природы. В особенности весной, в распутицу, когда деревенские жители отрезаны не только от райцентра, но и от ближайших сел. Единственная возможность выбраться в город — самолет, но на него надежды плохи: взлетные полосы заливает талая вода, и они надолго выбывают из строя.

Ну, а как быть со снабжением — едой, одеждой, медикаментами, другими предметами первой необходимости? Все это доставляют пинежанам караваны судов из Архангельска. Раз в год более ста самоходок, танкеров и катеров заходят в Пинегу и по большой воде следуют до самых верховьев. Каждый леспромхоз, каждый сельсовет знают, какой груз и на каком судне им нужно встречать.

Мы прокладываем путь первому каравану — ставим на мелях вешки, обозначаем фарватер створными знаками. Мы — путейский катер № 86...

Каждый на судне знает свое дело и обязанности, каждый на своем месте. Кто-то стоит на вахте, чистит картошку, драит палубу, кто-то спит, свободный от вахты, читает, подстерегает с ружьишком уток, травит разные бывальщины и небывальщины, а река течет себе, как текла, быть может, двести миллионов лет назад, еще в доледниковый период, и нет ей никакого дела до людей. В этом ее течении, я думаю, скрыт такой же смысл, как в циркуляции крови по нашим капиллярам.

И еще я думаю о том, что, наверное, ошибаются люди, говоря о тихой, беззаботной жизни на реке. Какому речнику от воды покой? Скорее ему знакомо постоянное, хотя и невидимое простому глазу, напряжение. Оно узнается, вернее угадывается, по вздутиям вен на руках, когда те держат штурвал, по легкому подрагиванию морщин у глаз, по движению зрачков. У речного жителя как бы двойная натура. Одна расслаблена, открыта для друзей и разговоров, другая плотно застегнута и сжата, как пружина, в ожидании возможной беды. Вдруг какая мель откроется по фарватеру, или вынырнет топляк, или донное течение прижмет катер к опасному берегу? Да мало ли что может случиться в рейсе!..

— Разве это река?! — откровенничает Епифанов, стоя за штурвалом. — Вот где она у меня сидит! — И ребром ладони он хлопает себя по шее. — Попробуй, доверься ей, ослабь внимание! Одна навигация шестьдесят третьего года чего стоила. Полжизни унесла! Самоходки тогда на мели сидели, и весь груз мы на катерах перевозили. Вот была работенка! А сейчас что — игра...

Интересно, а что скажет Володя Визжачий? Он родился и вырос на Пинеге, исходил ее сызмальства вдоль и поперек, можно сказать, матерый речной волк. Однако и он не может привести в защиту реки ни одного аргумента.

— Дурная река, опасная. К ней открыто, с душой, а она козни на каждом шагу строит. Одних перекатов штук сорок. А сколько песку намывает! И это несмотря на то, что земснаряды работают и спецсуда фарватер вымеряют... Бывало, плывешь летом — полный порядок. Обратно через день возвращаешься — вдруг по течению бугорок проглядывает. Подплываешь ближе — да это песчаная коса. Пляж! Хоть телогрейку снимай и загорай...

Почему-то здесь принято ругать Пинегу. И коварная она («То так повернет, то эдак — попробуй, приноровись!»), и мелководная («В верховьях я ее вброд перехожу»), и лесосплаву помеха («Считай, пятая часть на берегах остается»), и семгой нынче не балует («Рыбка-то в ямах прячется»)... А река делает свое дело: кормит и поит людей, связывает их с миром.

...Левый берег круто взбирается вверх и, заслонив солнце, хмуро щетинится елью, сосной. Правый отвечает цепочкой старинных островерхих изб с гордо посаженными коньками на крышах. (Хорошо сказал Есенин: «Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобляя свою хату под ним колеснице...») Левый не останется в долгу, обязательно выкинет какое-нибудь коленце. Так и есть: «прогнал» с себя всю зелень, обнажился раздольным пляжем на километр и теперь пленяет плавной, торжественной мелодией поворота... Чувствуя свою слабость, правый тускнеет на время, меркнет: еловая глухомань однообразна, глаз не радует, а потом как выстрелит буровой вышкой, как подпрыгнет гипсовой скалой или разольется такими просторами, что и слов не отыщешь.

Пинежские деревни под стать берегам. Карпогоры, Пильегоры, Чешегоры, Матигоры, Веегоры, Шеймогоры. Есть еще Труфанова Гора, Высокая Гора, Айнова Гора, Церкова Гора, Шотова Гора, Вершинская Гора. То и дело встречаются Горка, Горушка, Холм... Можно подумать, нет более гористого края в стране, нежели Пинежье. Однако вокруг стелется плоская, будто укатанная и засаженная лесом равнина.

«Гористые» названия произошли от того, что древние люди всегда отыскивали для жилья самые высокие места в округе. И пусть «гора» возвышалась на какие-нибудь пять-шесть метров — что же делать, если нет выше! На «горе» нет болота, там сухо, можно поставить дом, завести пашню; стиснутый со всех сторон лесом, древний поселенец хотел воспарить духом...

— Какое место на реке самое опасное? — спрашиваю я у Епифанова.

— Это смотря когда и смотря как песок движется. Если дно жидкое — беды жди в любую минуту. Плывун — он плывун и есть. А если дно твердое, каменистое, то получше. Здесь и течение посильнее, и риску поменьше.

Он передает штурвал капитану, раскрывает передо мной внушительный альбом под названием «Лоцманская карта реки Пинеги. 1971 год» и на одном из листов показывает местонахождение судна.

— Через триста метров будет раскидистый перекат с песчаными грунтами. А потом берег сожмут высокие каменистые гряды, и вода как бы ляжет в фарватер. Очень сильная будет вода — шесть километров в час. А вот здесь, — он указывает пальцем на вытянутый светло-голубой кружочек у самого берега, — летом можно увидеть залом. Что такое залом знаете?

Еще бы не знать?! В свою очередь, я открываю лоцию в самом начале, нахожу Пьяный порог и от него, примерно в километре вверх по течению, точно такой же светло-голубой кружок, только побольше. Два года назад на этой отмели я видел гигантский залом, который соорудили бревна, вода и песок.

Чаще всего такие пробки возникают случайно. Очевидно, занесло на мель какую-нибудь подгнившую ель, и она осела на дно, заилилась. Бревно, плывущее следом, толкнулось о нее и, развернувшись по течению, стало надежным тормозом для других деревьев. Вот остановятся, замрут возле нее две-три могучих сосны. Не найдя выхода, они поднырнут вниз, найдут упор в песчаном дне и торчком застынут над рекой, как артиллерийские орудия. Дальше — больше. Весь лес, плывущий вольной россыпью, задержится у этих «орудий». Бревна с грохотом будут уходить вниз, громоздиться наверх, выползать на берег, загораживая русло. Залом станет шириться, разбухать, вся площадь вокруг него покроется бревенчатым настилом. И чтобы «выцарапать», растащить этот лес, сплавщикам потребуется не одна неделя.

Лоция была составлена с великим тщанием и дотошностью. Более подробной карты видеть мне еще не приходилось. На ней можно было найти любой ориентир, не боясь ошибиться на десять-пятнадцать метров. Масштаб позволял разглядеть даже такие места, где я когда-то ночевал, разводил костер, удил рыбу и где едва не выкупался, неосторожно садясь в резиновую лодку...

Навстречу нам по каменному коридору реки катится веселое, звонкое эхо. Оно рождается отрывистыми ударами металла о металл и непохоже на церковный перезвон, оглашавший когда-то пинежские леса. Это скорее звуки путейского молотка, вбивающего в шпалы железные костыли.

Пинега делает крутой вираж, и перед нами вырастает стайка щитовых домиков, — лодки, приткнувшиеся к берегу, туманная скобка моста, шагнувшего через реку. Это Шилега — поселок мостостроителей, штаб большой стройки, которая развернулась в северной тайге.

Трест «Севтрансстрой» прокладывает здесь дорогу, которая уже соединила Архангельск с Пинегой. Впоследствии эта магистраль откроет прямой путь к лесным богатствам междуречья Мезени и Пинеги. Там, на огромной площади, вдали от дорог и жилья, стоят не знающие топора и пилы спелые боры — беломошники, кисличники, брусничники.

Пинега когда-то была «так отрезана от всего живущего, что появление первого парохода весной, после ледохода, приветствовалось, как вестник из другого мира», — писал известный американский журналист Альберт Рис Вильяме. Почти пятьдесят лет назад по совету М. И. Калинина он путешествовал по глухим деревням Севера, плыл по Пинеге на тихоходном колеснике «Курьер» и видел толпы людей на берегах. Утробное, дрожащее всем корпусом судно встречалось криками «ура», в воздух летели шапки, а в некоторых селах даже били в колокола...

Много воды утекло с тех пор, но не будет преувеличением, если я скажу, что нас встречали не хуже. Правда, особого фурора 86-й не производил — здесь видели катера и побольше, и поновее; и «ура» никто не кричал; и вопросы, которые задавали нам, были самые обыденные. Но в поведении людей, скрываемые внешним безучастием, сквозили тайная радость и нетерпение. Первое судно за долгие-долгие месяцы зимы!

— Когда встречать караван? (Обычно это спрашивали хозяйственники.)

— На какой барже суперфосфат? (Это, конечно, агроном.)

— Мотоциклы будут? (Механизатор, только что из армии.)

— А детские коляски? (Молодая мать.)

— А нейлоновые кофточки пятьдесят шестого размера? (Кладовщица, эдакая богиня плодородия...)

Епифанов отвечает, что знает, что помнит, но долго мы задерживаться не можем. Пинега, веселая живая дорога, ведет нас все дальше и дальше.

Утро встречаем у деревни с поэтичным и звучным именем Явзора. Утро такое, словно его вымыли родниковой водой. Еще недавно туман столбами ходил по лесным лужайкам — розовый в отсвете солнца, белый в тени сосен. А теперь загустел, напитался собственной испариной, приник к земле и воде.

«Жизнь... жи-и-знь!» — ликует на дальнем болоте журавль. Из сиреневой мглы, из притихших лесов несутся на нас птичьи голоса.

«Вит-тю видел, Вит-тю ви-и-и-дел?» — спрашивает с березы какая-то птаха, видимо, чечевица.

— Видел, видел, — смеется Саша Морев. — Плохой пацан, непутевый.

Но чечевица, недовольная ответом, все спрашивает и спрашивает.

Морев слушает птаху, а думает о своем:

— Эх, сейчас бы в баньку сходить! А, мужики?

И вновь змеится Пинега в изворотах, вновь сошлись в разгульной пляске берега, прыгает катер на быстром течении. Река разливается, и берега ее при этом напоминают красно-зеленую чашу, в которую налита бирюзовая влага. На ярко-желтой отмели мелькают черные точки стрижей. Тишина вокруг такая, что слышен малейший шорох в лесу.

Вот уже сутки катер идет без остановок. Прошлой ночью Епифанов звонил из ближайшего лесопункта в Усть-Пинегу, и ему сказали, что караван из пятнадцати судов уже вошел в устье реки и полным ходом движется к верховьям. Танкеры и самоходки везут свой груз строго по графику, и если сравнить их скорость с нашей, то через 'тридцать-сорок часов они настигнут катер и обойдут. Вот почему мы торопимся. Кроме того, водомерный пост в деревне Согра, конечном пункте нашего путешествия, сообщил угрожающие уровни паводка: 18 мая — 431 сантиметр, 19-го — 440, 20-го — 448.

При цифре 448 Епифанов даже подскочил:

— Ну и дела, ну и приключения!

За восемнадцать навигаций, что он провел на Пинеге, это одна из самых рекордных отметок. Теперь понятий, почему он отдал приказ нигде не останавливаться, строго экономить горючее, беречь машину.

Больше всего гидрограф боится за пойму в верховьях реки: «Вот где будет работенка! При такой воде, видно, все прошлогодние знаки унесло». Я трижды бывал на верхней Пинеге, но этого места себе не представляю. Речка, как речка, течет в высоких цветочных берегах, трава по пояс, жаворонки в небе, кой-где осина, ива, березняк; на горизонте бродят идиллические стада, а в тихих омутах удят рыбу деревенские ребятишки — окунь, сорога, елец...

Чем ближе к верховьям, тем уже русло и больше пены — верный признак того, -что вода еще будет прибывать. Катер идет вдоль огромных, нависших над рекой штабелей бревен. Скоро их скатят вниз, и бревна поплывут к запани, а оттуда в Архангельск на лесопильные заводы... Мимо пролетают берега — две тугие размашистые косы с вплетенными в них деревьями и кустами. Вылетают из-за поворота рыжие кручи, глухие ельники, зеленые пожни с тихими озерцами и одинокие замшелые избушки — приюты сплавщиков и пастухов.

Пойма открывается неожиданно. Я даже не сразу сообразил, что это и есть то самое место, о котором говорил Епифанов. Летом, когда я плыл на лодке, здесь были крутые песчаные откосы, увенчанные густыми шапками зарослей; на них приходилось смотреть, задрав голову.

Сейчас мы лавируем среди этих зарослей. И кругом острова, острова. По колено в воде стоят сумрачные ели и осинки, трещат голые верхушки ивняка — бьет, заливает его наша волна. На первый взгляд все остается на своих местах: и вода, и кусты, и деревья. Но где Пинега, где фарватер?

Капитан Морев в растерянности. Он впервые в верховьях и никак не может сориентироваться: нет прежних створных знаков. Штурвал принимает опытный Володя Визжачий. Не сбавляя скорости, катер обходит деревья и пни, таранит кусты. Нужно срочно найти пару подходящих лесин, чтобы прибить к ним навигационные знаки. Иначе, чего доброго, караван угодит прямо в лес.

На одном из островков, где посуше, мы вбиваем столб, укрепляем на нем два белых щита. Один обращен назад, к створу, который уже пройден; другой нацелен вперед, на избушку — там предстоит новая работа. Но это только издали кажется, что избушка, на самом деле нечто вроде старообрядческой часовни. Фундамент ее наполовину повис над обрывом, обнажая черные прогнившие бревна, и трудно сказать, какие силы удерживают ее на земле.

Но нам некогда рассматривать «богово место». Мы ставим новый столб со щитом, утрамбовываем землю вокруг него и спешим дальше — до «финиша» добрых шесть часов хода.

Взгляд тонет в сумасшедшем разгуле воды, Половодье не пощадило ни створы, ни совхозные поля с нежными заплатами озимых. Там, где раньше бродили стада, плывут ящики, бревна, лодки и даже сани. Залитый по кабину, стоит старенький «Беларусь». И кругом множество течений с резкими перепадами высот; иногда кажется, что мы плывем в гору.

В деревне Великая затопило баньки и амбары «на курьих ножках». Мы подплываем к какому-то складу, и я вижу, как два кладовщика прямо с крыльца бреднем ловят рыбу.

— Как жизнь?! — кричит им Володя Визжачий.

— Жисть — только держись! — смеются кладовщики, выхватывая из капроновой сетки здоровенных ельцов.

Ребята продолжают ловко орудовать топорами и баграми, и после нас, по пенному извилистому следу, остается стройный коридор белых и красных вешек. По этому коридору караван придет в Сотру.

Сильно трясет, холодно. Трех-четырехбалльные волны бьют в борта катера и, кажется, вот-вот опрокинут его. С надрывом ревет мотор, падает скорость. Но это длится недолго. Стоило нам войти в маленькую бухточку, как все стихает. Тайга, словно ожесточившись, снова подступает к берегам, и река чувствует ее крутую узду — сникает, тускнеет.

— Ну... — Епифанов вытирает потное лицо и улыбается. — Вот и все!

Катер стоит на приколе у здания сельсовета в Согре, покачиваясь на белых волнах разлива. А мы сидим в баньке, которую «спроворил» местный речник-путеец, и наслаждаемся заслуженным теплом. Вдруг тишину нарушил сильный, требовательный гудок. Мы бросились к окошку.

Раскидывая на стороны белоснежные хлопья пены, к разливу шел флагман каравана — могучая по здешним масштабам самоходка, за ней — танкеры, грузотеплоходы, буксиры, катера. В чистых широких окнах флагмана отражались деревья, избы, бегущие навстречу люди, застывшие на полях тракторы. И белая ночь над белой летящей рекой...

039.jpg (52.94 КБ) Просмотров: 1245

Олег Ларин, наш спец. корр.

Источник - http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/5321/

[Саша]

Живет на Пинеге мастер

И было это в 86 году.
Где этот сейчас ухоженный поселок ...
Рыба, беломошники и боры ...

[Gamakatsu]

Журнал «Вокруг Света», №7 (2586) | Июль 1974

Человек из деревни Ручей

Что такое летняя полночь на Севере? Море белого, жемчужного света. Кажется, что солнце не ушло за горизонт, а вселилось в тихий безлюдный лес, спящую реку, в плывущие по реке деревья. Куда ни посмотришь, нет ни единой тени.

Пинега несет нас сквозь угрюмо нависшую тайгу, мимо белых крутых берегов и зеленых пожень. Редкая моторка, редкая деревенька встретится в пути. И только гулкая кукушка отсчитывает время и расстояние.

Бледно-розовая дорожка на воде упирается в отвесный берег. Разбежавшись с высоты, падает в реку ручей, и там, где он упал, клубится пар. Плывет наша лодка, а рядом с ней бледной ладьей плывет месяц. Он дрожит на волнах, переливается, то густеет, то расцветает закатом. И никто из нас не смеет оскорбить тишину нечаянным словом.

Вот плывет могучая сосна — литой столб, отливающий румянцем. Бревну подивился даже егерь Думин, мой спутник. Он родился и вырос на Пинеге, исходил не одну сотню километров по здешним глухоманям и все же удивился.

— Такую деревину нынче уже не встретишь, — сказал егерь, сожалея. — Такие только в Чаще растут.

Чаща! Может быть, он оговорился? Неужели та самая Берендеева чаща, воспетая еще Пришвиным?

— Да, та самая, — буднично объяснил Думин. — Если доплыть по Пинеге до устья Илеши, а там по Коде, притоку Илеши, подняться к истоку, а там перейти глухой сузем, то будет речка Порваш. Там, на трех холмах, и стоит Чаща...

Михаил Михайлович побывал в Чаще в 1935 году и оставил описание этого заповедного уголка северной русской природы в очерке «Берендеева чаща» («Северный лес»). «Лес там — сосна за триста лет, дерево к дереву, там стяга не вырубишь! — приводит Пришвин слова местного охотника. — И такие ровные деревья, и такие чистые! Одно дерево срубить нельзя, прислонится к другому, а не упадет».

...Изба, где мы собирались заночевать, оказалась занятой: в дверях стоял человек. Когда наша лодка ткнулась в песчаный берег, он вышел навстречу. Круглолицый, крепко сбитый старик — во внешности ничего примечательного, разве только глаза, излучавшие добродушие.

— Вот кстати-то, а у меня чай поспевает.

Он помог нам выгрузиться и без лишних расспросов проводил к избе.

После чая старик разговорился. Плыл он днем за дровами, плыл тихо, торопиться некуда — и вдруг заяц. Сидит на бережку и лапки вычищает. Шкурка на нем чистая, будто отутюженная, так и играет на солнце, а ушки окантованы черным с коричневым — очень модный заяц. Подплыл к нему старик, камнем достать можно, а серому хоть бы хны — не боится, отвык от человека. Крикнул старик, взмахнул рукой — пора бы зайцу струхнуть. А он только ушками поводит. Вот сатана!.. Посмотрел он на человека, уразумел, что несдобровать ему, коли тот разозлится, и ушел. Не убежал, не дал стрекача, а именно ушел — лениво так, с развальцей, то и дело останавливаясь перед вкусной травкой. Вот какой заяц!..

Дробно, словно на пределе дыхания, сыпалась на меня круглая, как горох, окатная, наливная речь. Старик начинал говорить резко, высоко, как бы «скорострельно», а заканчивал фразу неожиданным распевом, с удвоением гласной, как бы удивляясь. Удивительный говор на Пинеге. И такой симпатичный, простодушный, что даже ругательства в устах северянина звучат почти как добрые напутствия.

Горячий чай и тепло избы разморили меня. Хотелось порасспросить старого человека, но язык уже не слушался. В полусонном сознании осталась просьба старика: показывая на мой фотоаппарат, он говорил, что хотел бы сняться на память: сыновья и внуки живут далеко отсюда и надо бы послать им карточки, а ехать в райцентр накладно, да и дел невпроворот; вот бы корреспондента попросить...

Наутро старика не оказалось.

Мы сидели на лавке, ели дымящуюся, густо наперченную уху, и Думин, отправляя ложку в рот, сказал:

— Хотел вас разбудить Губин-то, чтоб вы его щелкнули. Да пожалел!

— Губин? — У меня перехватило дыхание. — Так его фамилия Губин?

— Ну да!

— Александр Осипович? Из деревни Ручей?

— Точно!

Вот она, судьба! Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь... Прошлым летом я охотился за этим Губиным, разыскал его деревню, но самого старика не застал — он уехал в лес. А вчера ночью Губин будто специально поджидал меня здесь, рассказывал о зверье, и я не только не сфотографировал его, но не спросил даже фамилии.

Губин, без сомнения, личность примечательная, но чтобы убедить в этом читателя, нужно снова вернуться к Пришвину, к его давней поездке в Чащу.

«У пекаря перед нашим отъездом собрались все начальники — надо было решить, кого из работающих на сплаве отправить с нами по Коде. Требовался очень сильный человек: Кода из всех здешних речек самая быстрая и порожистая... Названо было несколько кандидатов очень сильных сплавщиков. Но когда я сказал, что, кроме силы, проводник должен быть хорошим охотником, то из названных остались только двое — Александр Губин и Павел Лушин. И когда я прибавил, что человек этот должен быть речистым, то Лушин вовсе отпал...»

Вскоре путешественники с проводником сели в лодку-осиновку и, отталкиваясь шестами от берега, поплыли против течения навстречу Чаще... В пути писатель размышлял:

«Теперь все зависит от Губина: тут ведь большие поэты не ездили, как в Крыму или на Кавказе, и нельзя, как в долине Арагвы, вспоминать Демона — тут скромный местный человек, неведомый поэт со своим фольклором, со своей устной словесностью, является единственным ключом к тайнам природы. Заговорит Губин или останется только двигателем? По его виду можно думать, что он будет молчать: лицо круглое, курносое, в глазах выражение скромного достоинства, как бывает всегда у очень сильных людей, и сверх этого, кажется, требовать ничего нельзя...

Чтобы упираться в землю веслом, мы должны держаться берега, и я, рассматривая берег, вижу знакомое мне по всем весенним рекам явление: трясогузка бегает у края воды, и остается от нее на песке грамотка. Вот разве на этом испытать Губина.

— Александр, как это ты понимаешь?

Губин смотрит на большую страницу, исписанную лапками трясогузки, и отвечает деловито:

— Сию минуту эту книгу я прочитаю.

После этого он ловким движением вводит лодку в маленькую бухточку, припирает веслом и, вдумываясь в иероглифы на песке и как бы вслушиваясь в себя, готовится к ответу... Говорит он своими северными короткими фразами, с полувопросом на самом последнем слоге:

— Илеша и Кода — две сестры.
На Илеше вода сильно сбежала.
Оттого Кода сильно спешит,
а птичка бежит у воды.
И у птички маленькие лапки,
и на песке от лапок дорожка.
Утром птичка написала,
вечером птичка написала пониже.
На другой день еще ниже.
И у птички стала целая книга
оттого, что Кода спешит,
Кода догоняет сестру свою Илешу.

Ответив на мой вопрос, Губин быстро выводит лодочку из бухты и как ни в чем не бывало начинает дальше подпихиваться, избегая встречи с бревном».

Они плыли среди глубинных заломов: вековые деревья, падая в воду, преграждали путь, и нередко лодка застревала в этом буреломе. Не лучше было и в лесу — еловые сучья кололи глаза, нога проваливалась в сыром мху, то и дело попадались болота. А тут еще тяжелая поклажа, и пот застилает глаза, и конца пути не видно: трудное было путешествие... Александр Осипович Губин понимал эти трудности и, выпевая на коротких привалах свои былины, возвращал путникам потерянные силы.
«— Хороша елочка, если одна растет,
а две елочки сошлись — у них ссора.
Много елок — темно и страшно.
Приходит человек, рубит большие деревья,
человек рубит избушку и клеть.
Проходит малое время, и на месте елей
вырастают березки, и вся избушка в березках.
И весело! Да и одну березку где-нибудь увидеть
весело, и скажешь: скорее всего тут был человек.

...Так за разговорами незаметно добрались мы до Каргавы (приток реки Коды), и все, что нес с собой Губин, мы оставили в клети охотника себе на запас, даже не замкнув клети. С этого места Губин должен был вернуться, но я думал — он еще отдохнет, пообедаем вместе, чаю попьем: человек-то уж очень хорош, жалко расстаться. Но когда Губин, уложив вещи, вылез из клети и я сказал ему «спасибо!», он понял, что я за все «спасибо» сказал, что слова мои были последние. Он повернулся и пошел, и мы не скоро только поняли, что он совсем ушел.

— Какой хороший человек! — сказали мы...»

Вот какого человека прозевал я.

Возвратившись в Москву, я решил хоть как-то поправить свою ошибку. Я знал, что будущим летом снова поеду на Пинегу, а потому стал загодя готовиться к встрече с Губиным.

Единственным человеком, кто знал Александра Осиповича по совместному путешествию в Чащу, был сын писателя — Петр Михайлович Пришвин. Как выяснилось, живет он в подмосковной деревне Федорцово и долгое время — до выхода на пенсию — работал директором здешнего охотничьего хозяйства. В 30-е годы Пришвин-младший часто помогал отцу собирать материал во время поездок по стране и, конечно же, не мог пройти мимо такой колоритной фигуры, как Губин.

Когда я назвал его фамилию, Петр Михайлович сразу же оживился, заговорил о нем как о старом знакомом, не напрягая памяти, так, будто он простился с ним вчера, а не тридцать с лишним лет назад. Свой рассказ он подтвердил дневником, который вел, помогая отцу, в течение всей поездки по Пинеге:

«30 мая 1935 года. Наш проводник — парень лет 29-ти — был вначале так же грозен, хмур и неразговорчив, как все, — читал я торопливую карандашную запись, сделанную, очевидно, на привале. — Потом постепенно «оттаял» и оказался самым настоящим хорошим человеком».

Такой уж характер у северян: сначала нужно приглядеться, почувствовать новых людей, а потом уже раскрыться перед ними. Впрочем, Михаил Михайлович «разговорил» его довольно быстро. В таланте общения писатель не знал себе равных. Охота, повадки разных птиц и зверей, жизнь деревьев — разве этого мало для сближения двух людей, живущих наедине с природой?

Петр Михайлович слушал их разговоры, а самое интересное записывал в блокнот.

Меня ожидал еще один сюрприз. Перечитав «Корабельную чащу», я увидел, что из документального очерка Александр Губин переселился на страницы повести-сказки. Он по-прежнему выпевал свои былины; в каждой реплике пришвинского героя — сказочника Мануйлы — чувствовалось добродушие и скромное достоинство реального Губина.

Очерк, написанный по свежим следам путешествия по Пинеге, и повесть-сказку разделяли 15—16 лет. Между ними пролегли война, новые поездки, новые книги. Но память о нетронутой Берендеевой чаще и молодом проводнике была, по-видимому, столь сильна, что Михаил Михайлович вновь вернулся к теме северного леса.

С этими впечатлениями я поехал на Пинегу. На этот раз все обошлось без приключений. Я написал Губину о дне своего приезда и едва сошел с лодки у деревни Ручей, как сразу же увидел Александра Осиповича. Навстречу мне шел загорелый, ладно сбитый старик. Глаза его были детскими и ясными — цвета голубой озерной воды, как бывают у больших и добрых людей.

— Как поживаете, Александр Осипович? — спросил я, не зная, с чего начать.

— А это кому как нравится, — присказкой ответил Губин. — Кому на печаль, а кому и на великую радость. — Он засмеялся, потрогал мой фотоаппарат. — Тебе дак на радость — старика приехал сымать. Мне радость вдвойне — сынам карточки пошлю. А вот моей старухе!.. — И он снова рассмеялся.

Я узнал, что жена Александра Осиповича не очень-то жалует случайных гостей: дел по дому набралось — не оберешься: клеть надо починить, за дровами съездить. А тут эти разговоры!

Похожая на худую нервную птицу, она метала на нас громы и молнии, испепеляла меня взглядом и не переставала ворчать. Все это время я чувствовал себя лишним. Губин же, наоборот, вел себя совершенно естественно и всячески вышучивал жену.

Так же естественно — не потому, что мучает стариковская страсть к разговорам, — выложил он мне про то, как с малолетства пахал деревянной сохой, как учился читать следы разных птиц и зверей, постигая лесную премудрость, как впервые встретился с медведем и «порато напугался»: хозяин тайги был весь белый, как муха в сметане, — залез в чью-то охотничью избушку и вывалялся в муке, которую припасли на зиму...

В 1940 году Губин ушел на войну: сначала на финскую, потом на Великую Отечественную. Защищал Ленинград, освобождал Польшу, участвовал в штурме Берлина. В 1946 году вернулся домой, в Ручей, имея три ранения и контузию. Хотел показать свои медали, что лежат на дне сундука, да вспомнил, что жена куда-то задевала ключ. «Потом покажу, — пообещал он. — У меня дак еще благодарности от колхоза — знаешь, сколько я домов поставил и печек выложил!»

— Плотницкое дело с топора начинается, — сказал Губин серьезно. — Как держишь топор, так тебя и видно: дровокол ты или плотник. — И добавил осуждающе: — Сейчас уж плотники повывелись. Топором стучать охотники — это пожалуйста!

Он вспомнил, что после войны годы пошли сплошь «зелеными» — хлеб на корню вымерзал, и они со старухой месили жито пополам с овсом. Вспомнил, как однажды попал с колхозной лошадью в ледоход, и понесло их вниз по реке; как храпел конь, зачуяв беду, не давался в руки, и как он сломил его волю — наполовину в седле, наполовину в ледяной воде добрался до берега и спас себя и лошадь. «Шапку вот только потерял, — горевал он. — Хорошая была шапка, всю войну выходил...»

Мы не долго просидели в избе: Губину нужно было съездить в лес, проверить заготовленные на зиму дрова, и я увязался с ним.

Плыли мы на лодке-осиновке, похожей на славянский челн, с гордо вскинутым носом. Потом шли пешком по глухой красивой тропе, среди темных колючих елок, и все это время Александр Осипович молчал. Может быть, он ожидал вопросов от меня, а может, слушал лесные голоса?

Кто-то хорошо подметил: каждый охотник — это сочинитель собственной тропы. Он творит ее по своему образу и подобию. Угрюмый, склонный к одиночеству человек прокладывает тропу в болотистой согре, чтобы не заметил ее посторонний глаз. Наоборот, добрый и великодушный выведет свой след в исполинский сосновый бор или на светлую игривую речку, поставит в уютном месте лавочку-завалинку, чтобы можно было перекинуться словом или покурить. В своей избушке он обязательно подумает о будущем госте: у него всегда в порядке печка-каменка, и фитиль сдобрен керосином, и хлеб с. солью есть, и старая доха впрок — живи, наслаждайся.

Торфяное болотце, мимо которого мы шли, выдохнуло серое облако комарья. Оно жгло лицо, мешало думать и говорить.

— Смотри! — сказал Губин, отвлекая меня от комаров. Он показал на елку, у которой была ободрана кора. — Знаешь, отчего?

Я молчал.

— Силки здесь стояли старые, и белка попалась в них. Билась она с горя-тоски и все о дерево цеплялась. Вот почему кора зарумянилась...

А потом Александр Осипович подвел меня к высохшей во мху ямке.

— Олень или лось? — спросил он, и сам себе ответил: — Олень! Поди, залез с испугу в топкое место — и ямка тут образовалась, и вода в ней высохла. Вишь, какое копыто слабое. Старый, видать, был олень — в дикой старости...

В лесу у него не было пустых мест; в каждой мало-мальски видимой веточке, кусте, изгибе тропы он видел древние и новые пласты жизни, которую прожили до него звери, птицы или кто-то из его друзей-охотников... Вот здесь, он показал место, недавно разводил костер Максим Савватеевич с Вадюги, знаменитый охотник; с ним он не раз белковал, ставил силки и капканы, и потому хорошо знает, как тушит тот горящие головешки... Вот здесь, когда-то стоял девственный бор, и начальство хотело открыть разработку, но в какую-то зиму выдались сильные морозы, и деревья треснули, смола вытекла, а в трещинах завелись черви... «А вот эту избушку, — сказал Александр Осипович, останавливаясь, — рубил я сам...»

На расчищенном от кустарника крохотном «пятачке» чернела покосившаяся, в пестрых заплатах мха изба. Низ ее наполовину сгнил, обнажая черные трухлявые бревна, и трудно было поверить, что когда-то они были живым деревом. Губин дружески похлопал избушку и засмеялся. Может быть, он вспомнил, как рубил ее своими сильными молодыми руками, а может, просто радовался солнцу, дерзким птичьим голосам, веселым березкам, что вымахали вокруг избы; радовался короткому привалу, тому, что можно поставить чайник на огонь и не спеша поговорить обо всем.

Жил Губин, как мне показалось, с чувством благодарности за жизнь, не смея признаться себе в этом, не зная, как сказать — радость это или печаль. В его рассказах, во всем его поведении не было никакой досады на то, что он плохо жил, а так вот — жил и жил: кому на беду, а кому и на великую радость. То, что отмерено жизнью, взял сполна.

За чаем рассказал о Пришвине: «Дотошный был старик — все деревиной любовался, годичные кольца подсчитывал. Лупу приставит — все видно! Я молодой был порато, слушался его. А охотник?! Сейчас уж таких нет!»

Пока плыли в Чащу, писатель все время фотографировал: природу, людей, постройки. Заинтересовался мужиком в лаптях — сфотографировал. Увидел старинный охлупень на крыше — сфотографировал. На пути в Усть-Илешу встретили пароход, шедший по большой воде в верховья: на его фоне Петр Михайлович снял отца вместе с Губиным. Александр Осипович сильно сокрушался, что во время пожара сгорели присланные писателем фотографии, а также журнал «Наши достижения» с очерком о путешествии в Чащу.

Заговорив о Чаще, Губин вдруг «запел» былинным размером:

— У Карговой избушки болото стоит немеряное.
И Михайло Михайлыч сказал: «Здесь, Александр, остановимся!
Олени здесь ходят дикие — мох копытами смят».
Его правда!
А был он, как ты, с аппаратом.
Седатый старик и азартный.
«Здесь мы шалашик сробим, — сказал он мне и Петру. —
Уж я-то в шалашике спрячусь, а вы стерегите оленей.
Выйдут из леса к болоту — гоните их на меня».
И точно!
К рассвету уж шло время-то.
И вышло стадо из лесу, и впереди вожак.
Михайло Михайлыч — в засаду, а мы с Петром
побежали, чтоб взять олешек в обхват.
Кричим и гоним. А топот олений громкий,
и тут мы струхнули малость:
уж как разнесут шалашик — старик-от не взял ружья!
Страховито!
«Михайло-т Михайлыч! — ору я. — Ты тоже давай ори!
Олень-то пуглив, услышит и в сторону привернет».
Умчалося стадо, и вижу: вылазит старик с аппаратом,
смеется и говорит: «Уж как я пощелкал олешек!»...
Порато довольный старик.

Выговорив это одним духом, Губин вдруг смутился — смутился, видимо, оттого, что позволил себе перейти на «стихи». Эта способность проявлялась у него в минуты сильного увлечения, при ярких вспышках памяти, как бы независимо от него, и теперь он переживал это как слабость характера.

— А как сейчас Чаща, что с ней? — спросил я Александра Осиповича.

— А что ей сделается, стоит, — ответил он, жмурясь от дыма. — Порубили ее малость в войну, так без этого-то нельзя. Что в авиацию пошло, а что и на флот.

И он снова увлекся:

— Как в Чащу шли, Михайло Михайлович все радовался. «Смотри, — говорит, — какие деревья могутные, как держатся друг за дружку! Одно дерево за всех, и все — за каждое. В добре растут». Это уж точно! — Александр Осипович посветлел, разгладил морщины на лице. — Вот возьми меня, старика. Чего я только в жизни своей не видел — и голоду, и страсти! И все перенес. А спроси — почему? Потому что в добре жизнь провел. Добро от добра родится, добром и прорастает.

Он подложил хворосту в костер, и тот сразу вспыхнул, загудел.

А я подумал: наверное, это он свое добро обратил в огонь для меня...

Олег Ларин

040.jpg (55.63 КБ) Просмотров: 1230

Источник- http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/5119/

[Gamakatsu]

Журнал «Вокруг Света», №8 (2527) | Август 1984

отрывок из статьи Легенда о Холмогорах

Вот какие речи я сказывал. Сказывал-сказывал и. замолк. Гляжу, хозяюшка моя запокашливала, заповорачивалась, говорит:

— А и я скажу коротеньку — чай, распоюсь.

Баба Няша склонила голову набочок и пошла речитативом, как по писаному:

— Прежде на Двине, на Пинеге, на Мезени чудь жила...

У меня ажио дух зашелся: так это было в точку, потому что под Чудью Заволочской имелись в виду наши угро-финские народы Севера: саамы, коми, карелы, вепсы.

— ...Народ смугл и глазки не такие, как у нас. Мы — новгородцы, у нас волос тонкий, как лен, белый или, как сноп, желтый.

Мы, русские, еще для похода на Пинегу и карбасов не смолили, и парусов не шили, а чудь знала, что русь идет,— раньше здесь леса были только черные, а тут появилась березка белая, как свечка тоненькая.

Вот мы идем по Пинеге в карбасах. Мужи в кольчугах, луки тугие, стрелы перёные, а чудь молча, без спору давно ушла. Отступила с оленями, с чумами, в тундру провалилась. Только девки чудские остались.

Вот подошли мы под берег, где теперь Карпова гора. Дожжинушка ударил, и тут мы спрятались под берег. А чудские девки — они любопытные. Им охота посмотреть: что за русь? Похожа ли русь на людей? Они залезли на рябины и высматривают нас. За дождем они не увидели, что мы под берегом спрятались. Дождь перестал, девки подумали, что русь мимо пробежала.

«Ах мы дуры, прозевали!»

Для увеселенья и запели свою песню. По сказкам-то, никому во вселенной чудских девок не перевизжать.

Было утро, и был день. Наши карбасы самосильно причалили к берегу. Старики сказали:

«Вот наш берег: здесь сорока кашу варила».

Тут мы стали лес ронить и хоромы ставить...

В эту пору здесь у водяного царя с лешим царем война была. Водяной царь со дна реки камни хватал и в лешего царя метал. Леший царь елки и сосны из земли с корнем выхватывал и в водяного царя шибал. Мы водяному царю помогали. И за это водяные царевны не топят ребятишек у нашего берега...

Это все мой дедушка рассказывал. Он от своих прадедов слышал. От них и былины петь научился. Я у дедушкиных ног на скамеечке сидеть любила и с девятилетнего возраста внялась в его былины и до вас донесла.

Окончила баба Няша, сказала «вот», вздохнула и удалилась.

Чудо чудное, диво дивное. Не знал я такой былины-старины, не знал. Про Вавилу и скоморохов знал, про Илью Муромца и Добрыню Никитича знал, про Ивана Грозного и Кострюка знал, знал про Садко и Моргуна, а про то, как Русь на Север шла, не знал.

С неделю прожил я в доме лесника, да на том и вернулся в Москву. Вернулся и давай рыть: неужто былину новую нашел! А. Ф. Гильфердинг — нету. А. А. Шахматов — нету. Н. Е. Ончуков — нету. А. В. Марков — нету. Однако душа в веселье не идет: смущена, чуется в былине литературность. И точно, нашел. Рассказала ее в 1921 году в Архангельске «бабушка государственная», как назвал ее нарком А. В. Луначарский, а именно выдающаяся сказительница Русского Севера Мария Дмитриевна Кривополенова. А слышал эту былину и опубликовал в своем пересказе прекрасный архангелогородский писатель Борис Викторович Шергин. Баба же Няша, вероятно, тоже слышала ее где или прочитала у Шергина и запомнила так, что позже воспринимала уж как свою.

Юрий Мансуров
Источник - http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/3140/

[Г.А.Данилова]

Прочитали статью на 1-й странице про Пани с Красного Бора?
Тут на форуме есть родственники её! Узнавайте и признавайтесь! Шутка!